-И?- спросил Кирилл.


































Петька ей сразу:


-Ты с ней был?

КОНЕЦ.

Регистрационный номер 0425433 выдан для произведения: Глава четвёртая. Красивый букет.

Мы с Кириллом расположились у меня дома на кухне.
-Слушаю, что было дальше, - сказал мой напарник по раскопкам, отпивая маленькими глотками ледяную минеральную воду из запотевшего стакана.
-А дальше… Я подъехал к дому Нины и погудел три раза, а потом вылез из машины и открыл калитку. Навстречу мне из дома вышла наша знахарка в коротком летнем халатике, улыбающаяся и вся такая… очень стройная и великолепная. Русые волосы спадали на правое плечо уже не в виде косы, а просто свободной струёй. Я вынимаю из багажника корзину с рыбой, сплошь укрытой мокрым листом подорожника, и иду навстречу девушке.
Мы здороваемся, и Нина приглашает меня в дом.
-Вот, Нина, рыбки Вам привёз, -сказал я, показав девушке результаты наших рыболовецких промыслов: лежащую в корзине плотву и лещей.
-Ой, как её много-то! -весело воскликнула она, посмотрев в корзину. - Ну, спасибо, теперь засолю и завялю, будет чем с пивком побаловаться тёмными осенними вечерами. Ну, пойдёмте, угощу вас домашним квасом, расскажете, как вы тут в наших краях отдыхаете. Ваш Гриша идёт на поправку, я ему недавно сменила повязку, и он сейчас заснул. Будем будить?
-Нет-нет, не нужно! -поспешил ответить я.- Сон во многих случаях, тоже лечит.
Мы уселись с Ниной на открытой веранде за столик и стали пить прохладный светлый кисленький ржаной квас, который на такой жаре был как нельзя кстати. Нина рассказала, что рана у Гриши была очень глубокой, что пришлось ей немало повозиться с восстановлением структуры тканей, с мазями, и всем прочим, чтобы пошло заживление, не получилось заражение крови. У её покойной прабабушки были заготовлены сильные средства из корней болотных трав, и отваров сосновых почек, всё это и поспособствовало… Гриша уже может медленно ходить в туалет, опираясь на костыль и палочку, но пока всё же с трудом.
-Знаешь, Кирилл, она сидела передо мной, на некотором отдалении от стола, положив ножку на ножку, медленно тянула квас и смотрела на меня… ну, та-а-акими глазами, что в них невозможно было не прочесть сильнейший половой голод и тоску по нормальному мужчине. Понять её вполне было можно, одна ведь жила… Я лишь не понимаю идиотизм тех, кто утверждает, что любая женщина может спокойно перебороть этот «зуд» своей физиологии, низменный как бы, порочный позыв своей грешной плоти, и не впадать в «развратные» желания, отвлекаясь на благородное вышивание крестиком и поднятие петель нейлоновых чулочков. «Выключать» свою кипящую физиологию, особенно- женскую, наверное, могут лишь какие-нибудь особенные дамы -экстрасенсы. Это же какая энергия! Вон, у латинов с этим много проще. В Аргентине танго придумали, в Бразилии- самбу...
-Ты отвлекаешься, - с улыбкой сказал Кирилл.- Нина стала тебя соблазнять?
-Напрямую… я не сказал бы. Глазами -да, жгла и сверлила, во мне аж всё заиграло, но особых действий не следовало. Ты слушай, что дальше было.
-И?- спросил Кирилл.
-Чтобы увести разговор на нейтральную тему, я стал рассказывать ей о себе и своих друзьях. Ну, насчёт Гришки она уже была в курсе. А о Петре ей сообщил, что он тоже мужик серьёзный, руководит научным отделом крупной строительной фирмы, о себе - что, мол. тоже, то -есть, научный работник, и в свою очередь, попросил рассказать о себе. Она коротко поведала, что родилась и выросла в семье медработников, в небольшом городке дальнего Подмосковья, закончила медицинский колледж и стала работать в местной поликлинике, в лаборатории. А тут её прабабушка-знахарка стала слабеть, ей уже за сотню лет было, жила здесь одна… А у неё случился разлад с женихом. И решила Нина перебраться к старушке, поухаживать за ней, перенять навыки помощи деревенским природными средствами. Приехала, стала ухаживать, учиться знахарской науке, травы собирать, сушить, настаивать, снадобья готовить, отвары, мази. Ну, и лечить людей в округе, конечно. Её отец, ставший уже крупным известным хирургом, человек небедный, дочке высылает ежемесячное содержание, и, в общем всё у неё так… всё в норме. Селяне у неё все поголовно лечатся, причём, успешнее, чем в больничке, которую недавно закрыли. Со своим хозяйством она управляется, курочек держит, сад- огород, и на черта ей другая жизнь в наших цивильных «палестинах»? А вот мужчины, увы, нет… Да, и её взгляд при этом был очень горяч.
Мне от этого взгляда уже как-то не по себе, обращаю внимание на её красивые загорелые босые ножки и говорю:
-Успела красиво загореть, Ниночка! Наверное, вся такая золотистая?
-Да, конечно вся, а кто здесь мешает? - отвечает она. - Вокруг никого нет, лежи голая, под солнышком, да и лови загар. У меня в огороде раскладушка стоит, как выпадет свободная минутка среди дня, так разденусь, лягу и - вот уже вся «золотая». Двух- трёх дней достаточно, -добавляет девушка, и, нисколько не смущаясь, сдвигает подол халата высоко, почти до паха, до самых нескромных своих мест, показывая на ножках ровный загар. Потом оборачивается и ахает:
-Ой, а рыбу-то нужно убрать в морозилку! Я про неё и забыла. А то на жаре испортится. Поможешь мне отнести её на кухню?
Я подхватываю корзину и следом за Ниной иду из веранды в кухню. Там ставлю рыбу на пол. Присел на корточках перед корзиной и, подняв голову на Нину, спрашиваю:
-Сразу в морозильную камеру будем рыбку закладывать, или ты её сначала обмоешь? - задаю вопрос хозяйке.
-Здесь прохладно, - отвечает она. -Конечно, сначала промою водой, оставь, это я сама потом. -И, прислоняясь попой к краю стола, не спеша начинает расстёгивать пуговицы халатика. Расстегнула, полы в стороны раскинула, вижу: под халатиком у неё - ничего… Вид голого крепкого, загорелого девичьего тела «опалил» меня жарким пламенем. Изумительной красоты было её тело… струящаяся вниз тёмно-русая полоска волос под животиком… припухшие губки… в общем, Кира, это был полный отпад! Я поднимаюсь с корточек в рост, Нина сразу обнимает меня за шею, крепко прижимается всем телом, мы целуемся и, чувствую, что девушка уже начинает медленно опускаться спинкой на стол, увлекая меня на себя, чтобы нам лечь и… сам понимаешь. Ножкой сзади обняла, ремень брюк на себя потянула. Кровь мне бьёт в голову, я хватаю ладонью её между ног… крепко хватаю, уже и лобковую косточку чуствую… уже предвкушаю сладостные моменты единения, так сказать, Ин и Янь... И вдруг слышу за дверью кухни скип половиц и стук палки. Голову сразу обжигает мысль: «Гришка проснулся! Ё-ппэ-р-с-тэ!Сейчас сюда войдёт!..» и резко принимаю вертикальное положение. Нина тоже поднимается, достаёт ножками пола и начинает быстро застёгивать пуговицы халата, быстро шепчет мне:
-Присядь над корзиной! Быстрее! - Короче, «изображаем конспирацию». Тут дверь открывается и в кухне показывается лохматая голова Григория, физиономия заросла густой чёрной щетиной. Он в одних трусах, опирается на костыль и палку. Улыбается и говорит:
-Ух ты, у нас гости? Привет, Костян! Навестить приехал?
Я что-то бормочу в ответ, пытаясь на лице изобразить радостную улыбку, а Нина быстро берёт себя в руки и говорит больному:
-Да, беспокоятся твои друзья о тебе, Гриша. Рыбы нам наловили. Ты в туалет? Давай, осторожнее только, мы сейчас с Костей рыбины в морозилку выложим и будем ждать тебя в твоей комнате.
Ну, что дальше рассказывать? Мы Грише помогли снова улечься, посидели, поговорили, и я засобирался обратно, к Петру в дом. Нина вышла на веранду меня провожать. Я спросил её, когда нам будет можно приехать его забрать, если он уже может ходить, ведь парень тоже хочет рыбачить. Нина посмотрела на, висевший на стене календарь, подумала и ответила:
-Дней так через пять, не раньше. Вы же пока не собираетесь домой уезжать? - И назвала число, когда можно будет нам с Петром за нашим другом приехать. Я ответил, что приедем, и обязательно отметим Гришкино исцеление с вином, песнями и свистоплясками. Нина улыбнулась, назвала меня юмористом и вдруг добавила с жаром в голосе:
-Ну, давай хоть поцелуемся, если… пока не получилось! -И быстро обняла меня, прижала к себе с силой и ах… начали мы с ней целоваться! А наши руки… они вообще с ума сошли! Я, помню, ей халат поднял до самой шеи, всё тискал, тискал, ласкал, мял её тело, как и она моё. Под халатом ведь у неё ничего не было... Еле оторвались друг от друга, и я, нетвердо шагая, от всех таких впечатлений, пошёл к машине.
-Твой Петя, небось, слюной изошёл, когда ты ему отчитался о визите? -с любопытством спросил Кирилл
-Нет, я ему много не рассказывал. Зачем? Доложил, что навестил, что Гриша поправляется, рассказал ему о Нине, как она сюда попала и заменила на деревне покойную знахарку.
-А потом, через пять дней, был банкет? -снова спросил Кирилл.
-Да. Я, перед тем, как ехать за Гришей, у его соседки, старушки, попросил букет цветов для Нины, в благодарность за её старания. Бабулька с радостью мне нарезала со своего цветника розочек, и получился неплохой букет - они все там Нину очень уважают за помощь и доброту. Там в деревне остались одни старики, молодёжь вся разъехалась, кто куда. Мы взяли с собой кое-что из своих съестных припасов, вяленой рыбки, а их спиртного в местном магазине купили только пару бутылей шампанского, потому что побоялись нарваться на палёную водку и коньяка и травануться. Приезжаем. Нина уже на веранде стол накрывает, наблюдаем, что её пациент уже более-менее без палки ковыляет, хотя прихрамывает. Нина розам очень обрадовалась, чмокнула нас в щёчки, а потом нам с Петькой говорит:
-Я думала, что вы пораньше приедете, баньку истопила, а сейчас там вода уже приостыла. Но всё равно, не хотите помыться? Попарится не получится, а просто помыться сможете. Ступайте, освежитесь, а я пока на стол соберу.
Мы пошли, помылись, возвращаемся, а на столе уже - полный антураж: жареные куры, рыба, салаты, картошечка, и ещё много чего. Гришаня помогает ей тарелки расставлять. Мы достаём шампанское, ставим на стол, и тут Нина удивляется:
-У нас будет только одно шампанское? А под такую закуску ничего по -крепче не купили?
-Так водку здесь у вас опасно брать. Небось палёная, ацетоном разбавленная, -отвечаем мы. Чтоб ты уже нас всех лечила?
-Ну, ладно, шампанское - так шампанское,- говорит она, пожав плечами, а сама, вижу, как-то хитро улыбается. - Садимся! - приглашает хозяйка.
Сели, выпили по стакану шампанского, закусили курятинкой. Вскоре Нина встаёт и через минуту приносит на стол большой четырёхгранный штоф, примерно на литр, приятного золотистого цвета. Поясняет нам:
-Это очищенная самогоночка, настоенная на зверобое. Градусов под шестьдесят будет, но пьётся легко. Попробуем?
Мы как жахнули по полстакана этого напитка, так у нас троих- глаза в кучку! Так «захорошели»- описать нельзя. Загалдели, зашумели, полезли Нину в губки целовать, благодарить за успешное лечение. Она-то сама выпила немного, чуть пригубила. Но захмелела. А когда Петька Грише стал увлечённо рассказывать, как мы рыбу ловили, да как удочки закидывали, да как подсекали, да какую большую таскали, Нина мне тихо сжала руку выше локтя и прошептала:
-Пошли… Пусть они беседуют, а мы сходим кой-куда. - И кивает мне, чтобы я шёл за ней в дом. Я быстро поднялся, не привлекая особого внимания моих ребят, и пошли мы с Ниной в её спальню. Миленькая такая прохладная комнатка. А там… Нина быстро разделась, помогла мне раздеться и легла, потянув меня на себя. Прошептала мне:
-Чистенький, вымытый, иди ко мне…натосковалась я без мужчины!
И получилось у нас, Кирилл… всё очень замечательно, подробности, думаю, тебе не нужны. Мы недолго с ней пробыли в спальне, не одни же были в доме, в доме, но «французский поцелуй» она мне всё же успела сделать… такой сладкий!
-Современная женщина сегодня без этого пикантного элемента в сексе не обходится,- усмехнулся Кирилл. - И как среагировали на ваше исчезновение твои друзья?
-Мы вернулись, и они по хмельному делу нам сразу вопрос в лоб:
-Куда это вы ходили?- Нина ответила:
-Я… Косте фотографии покойной бабушки показывала, пока вы с Гришей про рыбалку судачили.
Петька ей сразу:
-Ой, а мне те фотки посмотреть можно?
-Пошли! - говорит девушка невозмутимым тоном, и они с Петром тут же исчезают. А мы с Гришаней сели продолжать пить-есть-закусывать.. Конечно, оба догадались, чем занимаются Петя с Ниной. Я Гришку спрашиваю:
-Ты с ней был?
-Был, -ответил он. - Но, знаешь… я понял, что особенно её не впечатлил. Тем более, что нога была в бандаже… И вообще, я наверное, не герой её романа. Может, вы с Петькой окажетесь больше в её вкусе.
Короче, Кирилл, вот так и получилось у нас в «домике в деревне». Хмель всех раскрутил, и Нина, грешным делом, пригласила к себе в спальню уже нас с Петей. То-есть были уже… втроём. Да и не раз. Погуляли, короче. Танго в троём, да в таких вариациях - мама не горюй! А ты говоришь!
-Да… У разных женщин могут быть разные предпочтения, - ответил Кирилл. - Похоже, её долгое женское одиночество сыграло не последнюю роль в вашем хмельном «дивертисменте». А,с другой стороны, кому что вы были должны? Умная женщина с нестандартным, незашоренным мышлением имеет право на свои предпочтения, что, когда и с кем ей хочется.
-Именно так! -ответил я и мы оба рассмеялись.
-И часто потом вы с Петром навещали вашу целительницу?
-Да раза три потом было точно. И каждый раз привозили девушке букет красивых цветочков. А Григорий с успехом навёрстывал в рыбалке упущенное время.
-Кавалеры вы, однако, -сказал Кирилл, почесав бровь, и мы снова рассмеялись.

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Иван Бунин

Окна в сад были открыты всю ночь. А деревья раскидывались густой листвой возле самых окон, и на заре, когда в саду стало светло, птицы так чисто и звонко щебетали в кустах, что отдавалось в комнатах. Но еще воздух и молодая майская зелень в росе были холодны и матовы, а спальни дышали сном, теплом и покоем.

Дом не походил на дачный; это был обыкновенный деревенский дом, небольшой, но удобный и покойный. Петр Алексеевич Примо, архитектор, занимал его уже пятое лето. Сам он больше бывал в разъездах или в городе. На даче жила его жена, Наталья Борисовна, и младший сын, Гриша. Старший, Игнатий, только что кончивший курс в университете, так же, как и отец, появлялся на даче гостем: он уже служил.

В четыре часа в столовую вошла горничная. Сладко зевая, она переставляла мебель и шаркала половой щеткой. Потом она прошла через гостиную в комнату Гриши и поставила у кровати большие штиблеты на широкой подошве без каблука. Гриша открыл глаза.

– Гарпина! – сказал он баритоном. Гарпина остановилась в дверях.

– Чого? – спросила она шепотом.

– Поди сюда.

Гарпина покачала головой и вышла.

– Гарпина! – повторил Гриша.

– Та чого вам?

– Поди сюда… на минутку.

– Не пiду, хоч зарiжте!

Гриша подумал и крепко потянулся.

– Ну, пошла вон!

– Бариня загадали вчера спитать вас, чи поїдете у город?

– Казали, щоб не їздили, бо барин сьогоднi прыїдуть.

Гриша, не отвечая, одевался.

– Повотенце? – спросил он громко.

– Та на столi – он! Не збудiтъ бариню…

Заспанный, свежий и здоровый, в сером шелковом картузе, в широком костюме из легкой материи, Гриша вышел в гостиную, перекинул через плечо мохнатое полотенце, захватив стоявший в углу крокетный молоток, и, пройдя переднюю, отворил дверь на улицу, на пыльную дорогу.

Дачи в садах тянулись и направо и налево в одну линию. С горы открывался обширный вид на восток, на живописную низменность. Теперь все сверкало чистыми, яркими красками раннего утра. Синеватые леса темнели по долине; светлой, местами алой сталью блестела река в камышах и высокой луговой зелени; кое-где с зеркальной воды снимались и таяли полосы серебряного пара. А вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свет зари: солнце приближалось…

Легко и сильно шагая, Гриша спустился с горы и дошел по мокрой, глянцевитой и резко пахнущей сыростью траве до купальни. Там, в дощатом номере, странно озаренном матовым отсветом воды, он разделся и долго разглядывал свое стройное тело и гордо ставил свою красивую голову, чтобы походить на статуи римских юношей. Потом, слегка прищуривая серые глаза и посвистывая, вошел в свежую воду, выплыл из купальни и сильно взмахнул руками, увидав, что на горизонте чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской. Белые гуси с металлически-звонкими криками, распустив крылья и шумно бороздя воду, тяжело шарахнулись в тростники. Широкие круги, плавно перекатываясь, закачались и пошли к реке…

Гриша перевернулся и увидал на берегу высокого мужика с русой бородою, с открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз на выкате. Это был Каменский, «толстовец», как его называли на дачах.

– Вы придете сегодня? – крикнул Каменский, снимая картуз и вытирая лоб рукавом замашкой рубахи.

– Здравствуйте!.. Приду, – отозвался Гриша. – А вы куда, если не секрет?

Каменский с улыбкой взглянул исподлобья.

– Ведь вот люди! – сказал он важно и ласково. – Всё у них секреты!

Гриша подплыл к берегу и, стоя и качаясь по горло в воде, пробормотал:

– Ну, если хотите, не секрет… Я просто полюбопытствовал, почему вы меня спросили?

– А мне нужно побывать у знакомых.

– Да, так вы в город едете!

– Разве в город только ездят? – снова перебил Каменский. – И разве знакомые бывают только в городе?

– Конечно, нет. Только я не понимаю…

– Вот это верно. Я сказал, что буду и в городе и у знакомых – вот тут недалеко – на огородах.

– Так, значит, попоздней прийти?

– Да, попоздней.

– Тогда до свидания! – крикнул Гриша и подумал: «Правду говорит Игнатий – психопаты!» Но, отплывши, он опять обернулся и пристально посмотрел на высокую фигуру в мужицкой одежде, уходившую по тропинке вдоль реки.

На реке еще было прохладно и тихо. За лугами, в синеющей роще, куковала кукушка. У берега зашуршали камыши, и из них медленно выплыла лодка. Седенький старичок в очках и поломанной соломенной шляпе сидел в ней, рассматривая удочку. Он поднял ее и соображал что-то, лодка остановилась и вместе с ним, с его белой рубашкой и шляпой, отразилась в воде. А из купальни слышались крики, плеск и хохот. По гнущимся доскам бежали с берега, стуча сапогами, гимназисты, студенты в белых кителях, чиновники в парусинных рубашках…

Грише не хотелось возвращаться туда, и он стал нырять, раскрывать глаза в темно-зеленой воде, и его тело казалось ему чужим и странным, словно он глядел сквозь стекло. Караси и гольцы с удивленными глазками останавливались против него и вдруг таинственно юркали куда-то в темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тело, и приятно было чувствовать под ногами жесткий песок и раковины… А наверху уже припекало. Теплая, неподвижная вода блестела кругом, как зеркало. С зеленых прибрежных лозин в серых сережках тихо плыл белый пух и тянуло запахом тины и рыбы.

Ровно час после купанья Гриша посвятил гимнастике. Сперва он подтягивался по канату и висел на трапеции в саду, потом в своей комнате становился в львиные позы, играя двухпудовыми гирями.

Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме еще стояла тишина светлого летнего утра. Гостиная соединялась со столовой аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко падали на пол зерна семени. В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы.

Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и, покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны:

– Гарпина!

«Какая скука! – подумал Гриша. – Каждый день начинается одним и тем же воззванием!»

– Гарпина! – повторила Наталья Борисовна нетерпеливее. – Гри-иша!

Гриша лениво поднялся с места.

– Ну, что тебе? – сказал он, входя в спальню.

Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела на постели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, она недовольно повела плечом.

– Ах, какой ты, брат, невежа! – сказала она, смягчая слова улыбкой.

Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоял пахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежала развернутая книжка «Вестника Европы».

И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, где записка – что взять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину.

– Гарпина сейчас едет в город, – сказала она, – не нужно ли тебе чего?… Нынче приедет отец и, вероятно, с ним Игнатий.

– Будь добра, поскорее! – перебил Гриша. – Ты ведь знаешь, что сейчас я должен идти к Каменскому.

– Ну, ты невозможен, наконец! – воскликнула Наталья Борисовна. – Я же тебе и хотела про это сказать… Ты, например, даже ничего не сообщил мне о нем…

– Ты сама его видела.

– Что же я могла видеть в десять минут, когда человек брал заказ? Кроме как о шкапе, мы двух слов не сказали.

– Но ведь и я хожу к нему только третий день.

– Но все-таки?

– Обыкновенный толстовец.

– Ну, словом, позови его, пожалуйста, к нам сегодня вечером. Ты знаешь, это будет интересно Игнатию. Только позови, голубчик, как-нибудь потоньше, а то ведь откажется!

Гриша кивнул головой и вышел.

«Опять день, опять долгий день!» – шевельнулось в глубине души Натальи Борисовны, когда она, после чая и переговоров с кухаркой, взяла зонтик, книжку журнала и, покачиваясь, слегка щурясь от яркого утреннего света и придерживая левой рукой подол широкого чесучового платья, медленно сошла с балкона и направилась в общий дачный парк по своему саду, где, в солнечном блеске, на яблонях в белых нарядных цветах, гудели пчелы, а в чащах журчали горлинки.

«Как трогательно!» – подумала она с ленивой улыбкой, отворив калитку и увидав невдалеке профессора Камарницкого под руку с женою. И тотчас же ласково крикнула им слабым голосом:

– Откуда бог несет?

Профессор, грубоватый на вид, рыжий и курносый, двигался не спеша, и его толстые очки блестели очень строго; в петличке у него краснел цветок, в руках была корзина. Профессорша, маленькая еврейка, похожая на гитару, преклоняла свою черную головку к его плечу.

– Здрасьте! – сказала она небрежно, сквозь зубы. Как всегда, в ее меланхолических глазах и во всем птичьем личике было что-то надменное и брезгливое: никто не должен был забывать, что профессорша – марксистка, жила в Париже, была знакома с знаменитыми эмигрантами.

– Что это вы так рано? – спросила Наталья Борисовна.

– По грибы, – ответила профессорша, а профессор, силясь улыбнуться, прибавил:

– Дачей нужно пользоваться.

«Какие скучные! – подумала Наталья Борисовна, глядя им вслед. – Ах, какие скучные!» – повторила она, выходя в парк.

На обширной поляне парка стояли одни темно-зеленые, широковетвистые дубы. Тут обыкновенно собирались дачники. Теперь большинство их, чиновники, шли по дороге, пролегающей между дубами, к железнодорожной станции. Барышни в пестрых легких платьях и мужчины в чесуче, в мягкой обуви, проходили мимо Натальи Борисовны и углублялись по узкой дороге в лес, где от листвы орешника стоял зеленоватый полусвет, сверкали в тени золотые лучи, а воздух был еще легкий и чистый, напоенный резким запахом грибов и молодой лесной поросли.

И Наталья Борисовна снова почувствовала себя хорошо и покойно на этой дачной поляне, раскланиваясь с знакомыми и садясь на скамейку под свой любимый дуб. Она откинулась на ее спинку, развернула книгу и, еще раз оправив складки платья, принялась за чтение. Иногда она тихо подымала голову, улыбалась и переговаривалась с дачницами, расположившимися под другими дубами, и опять не спеша опускала глаза на статью по переселенческому вопросу.

А поляна оживлялась. Подходили дамы и барышни с работой и книгами, няньки и важные кормилицы в сарафанах и кокошниках. Изредка, но все-таки без надобности щелкая, прокатывались велосипедисты в своих детских костюмах. Худые проносились с форсированной быстротой, согнувшись и работая ногами, как водяные пауки. Коренастые, у которых узкий костюм плотно обтягивал широкие зады, ехали тише, уверенно и весело оглядываясь. Блестящие спицы велосипедов трепетали на солнце частыми золотыми лучами. А дети взапуски бегали, звонко перекликались и прятались друг от друга за дубами.

– Жарко! – сказала Наталья Борисовна, прищуриваясь, опуская на колени книгу и обращаясь к молоденькой женщине, сидевшей невдалеке с вязаньем в руках.

– Жарко! – согласилась та, сдувая со щеки длинный волос.

Золотистый, чуть заметный туман стоял вдали в знойном воздухе. На местах солнечных золотисто-зеленые мухи словно прилипали к дорожкам и деревьям. Вверху, над вершинами дубов, где ровно синела глубина неба, собирались облака с причудливо округляющимися краями. Веселый и томный голос иволги мягкими переливами звучал в чаще леса.

Гриша шел к Каменскому, сбивая молотком цветы по дороге.

Каменский занимался столярной работой, и Гриша брал у него уроки. Ему давно хотелось узнать какое-нибудь ремесло и потому, что это полезно для здоровья, и потому, что когда-нибудь будет приятно показать, что вот он, образованный человек, умеет работать и простую работу. По дороге он, между прочим, думал, что, выучившись, он сам сделает себе идеальные шары и молотки для крокета, да, пожалуй, и всю мебель для своей комнаты… простую, удобную и оригинальную. Занимало и то, что теперь он может похвалиться, что знает «живого толстовца».

В доме отца Гриша с детства видел самых разнохарактерных людей: тузов разных служб и профессий, имеющих всегда такой вид, словно они только что плотно пообедали, богатых толстых евреев, которые важно, по-гусиному, переваливались на ходу, известных докторов и адвокатов, профессоров и бывших радикалов. И отец называл за глаза тузов мошенниками, евреев – «жидовскими мордами», остальных – болтунами, ничтожеством. Когда Гриша только что начал читать серьезные книги, знакомиться с студентами, ему часто приходилось удивляться: вдруг оказывалось, что какой-нибудь писатель или знаменитый профессор, который представлялся человеком необыкновенным, – ни больше ни меньше, как «идиот», «посредственность», вся известность которой основывается на энциклопедических иностранных словарях да на приятельстве с людьми влиятельными. И говорил это не кто-нибудь иной, а сам Петр Алексеич, которому было достаточно рассказать в шутливом тоне, что такая-то знаменитость затыкает уши ватой, любит чернослив и, как огня, боится жены, чтобы авторитет этой знаменитости навсегда померк в глазах Гриши. Такие же новости привозил из столицы и Игнатий, а он, как человек крайне нервный, был еще более резок в мнениях.

– Что ж, и терпентин на что-нибудь полезен, – сказал он однажды словами Пруткова, когда зашел разговор о толстовцах и о толстовском учении – этой «доморощенной философии самоучки с недисциплинированной головой». И Гриша, робея Каменского, усвоил себе манеру насмешливо щуриться, думая о нем.

Жил Каменский на мельнице, в версте от деревни. Мельница стояла на зеленом выгоне, к югу от дачных садов, там, где местность еще более возвышалась над долиной. Хозяин почему-то забросил ее: маленькое поместье с высоким тополем над соломенной крышей избушки, с бурьяном на огороде медленно приходило в запустение. Внизу, в широкой долине, темным бархатом синели и, сливаясь, округлялись вершины лесов. Мельница, как объятья, простирала над долиной свои изломанные крылья дикого цвета. Она, казалось, все глядела туда, где горизонт терялся в меланхолической дымке, а хлеба со степи все ближе и ближе подступали к ней; двор зарос высокой травою; старые серые жернова, как могильные камни, уходили в землю и скрывались в глухой крапиве; голуби покинули крыши. Одни кузнечики таинственно шептались в знойные летние дни у порога избушки, мирно дремлющей на солнце.

– Вот и келья под елью! – усмехнулся Гриша, взглянув на мельницу в первое утро. Он уже представлял себе, как Каменский начнет поучать его, спасать его душу, и заранее вооружился враждебной холодностью. Однако Каменский только показал ему, как надо распиливать доски; и это даже обидело Гришу: «Не хочет снизойти до меня», – думал он, искоса поглядывая на работающего учителя и стараясь подавить в себе чувство невольного почтения к нему.

Сегодня он подходил к этой келье в девятом часу. Обыкновенно Каменский в это время работал. Но теперь в сенцах, где стоял верстак, никого не было.

– Алексей Александрович! – окликнул Гриша и, не получив ответа, пошел к мельнице: там вчера Каменский распиливал большие доски. Но и в мельнице было пусто. Только воробьи стаей снялись с пола, да ласка таинственно, как змейка, шмыгнула по стояку в развалившийся мучной ларь.

«Значит, у огородника загостился», – подумал Гриша, возвращаясь в избу.

В сенцах, обращенных дверями к северу, было прохладно от глиняного пола; в сумраке стоял уксусный запах стружек и столярного клея. Грише нравился этот запах, и он долго сидел на пороге, помахивая на себя картузом и глядя в поле, где дрожало и убегало дрожащими волнами марево жаркого майского дня. Дачные сады казались в нем мутными, серыми набросками на стекле. Грачи, как всегда в жару, кричали где-то в степи тонкими томными голосами. А на дворе мельницы не было ни малейшего дуновения ветерка, на глазах сохла трава… Разгоняя дремоту, Гриша поднялся с порога.

Близ порога валялся топор. На верстаке, среди инструментов, в белой пыли пиленого дерева, лежали две обгорелые печеные картошки и книга в покоробленном переплете. Гриша развернул ее: Евангелие. На заглавном листе его было написано: «Боже мой! Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое к Тебе, Боже мой, ибо беззакония наши стали выше головы и вина наша возросла до небес…»

– Что это такое? – пробормотал Гриша, чувствуя, как что-то новое, возвышенное коснулось его души.

– Странный человек! – прибавил он в раздумье и снова развернул Евангелие. В середине его были письма («Дорогие братья во Христе Алексей Александрович и Павел Федорыч…» – начиналось одно из них), бумажки с выписками… На одной было начало стихотворения:

Долго я Бога искал в городах и селениях шумных,
Долго на небо глядел – не увижу ли Бога…

На другой опять тексты:

«Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности…»

Ласточка с щебетаньем влетела в сенцы и опять унеслась стрелою на воздух. Гриша вздрогнул и долго следил за ней в небе. Вспомнилось нынешнее утро, купальня, балкон, теплица – и все это вдруг показалось чужим и далеким… Он постоял перед дверью в избу, тихо отворил ее.

В передней узкой комнате загудели мухи; воздух в ней был душный, обстановка мрачная, почти нищенская: почерневшие бревенчатые стены, развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель была сделана из обрубков полен и досок, прикрытых только попоной; в головах лежал свернутый полушубок, а вместо одеяла – старое драповое пальто. На столе, среди истрепанных книг, валялись странные для этой обстановки предметы – бронзовый позеленевший подсвечник, большой нож из слоновой кости, головная щетка и фотографический портрет молодой женщины с худощавым грустным лицом. Из деликатности Гриша отвел глаза от стола – и сердце его сжалось при взгляде на эти старые, засиженные мухами, уже давно не бывшие в употреблении вещи и на этот портрет.

Зачем это самоистязание? Он смотрел на бревенчатые стены, на нищенское ложе, стараясь понять душу того странного человека, который одиноко спал на нем. Были, значит, и у него другие дни, был и он когда-то другим человеком… Что же заставило его надеть мужицкие вериги?

– Странный человек! – повторил Гриша, хмурясь на темную фототипию, висевшую над кроватью, – снимок с картины знаменитого художника. Это было жестокое изображение крестной смерти, написанное резко, с болью сердца, почти с озлоблением. Все, что вынесло человеческое тело, пригвожденное по рукам и ногам к грубому тяжелому кресту, было передано в лице почившего Христа, исхудалого, измученного допросами, пытками и страданием медленной кончины. И тяжело было глядеть на стриженую, уродливую голову привязанного к другому кресту и порывающегося вперед разбойника, на его лицо с безумными глазами и раскрытым ртом, испустившим дикий крик ужаса и изумления перед смертью того, кто назвал себя Сыном Божиим… Морщась, Гриша отворил дверь в другую комнату.

Тут было очень светло от солнца, совершенно пусто и пахло закромом. По полу когда-то прошелся широкими полукругами веник, но не докончил своего дела, и мучная пыль белела в углах и на карнизах. У одного окна, на котором грудами лежали литографированные тетрадки, учебник «Эсперанто», изречения Эпиктета, Марка Аврелия и Паскаля, стоял стул. На нем Каменский, должно быть, отдыхал и читал. На простенке были приклеены хлебом печатные рассуждения под разными заглавиями: «О Слове», «О Любви», «О плотской жизни». Среди же них еще стихотворение, крупно написанное на белом листе бумаги:

Боже! Жизнь возьми – она
Вся тебе посвящена!
Дни возьми – пусть каждый час
Слышишь ты хвалебный глас!

А ниже – из псалмов Давида:

«Ты дал мне познать путь жизни; Ты исполнишь меня радостью перед лицом Твоим!»

Как все это было странно и ново для Гриши! Он с изумлением смотрел кругом, прислушивался к тишине этого заглохшего поместья и к тому, что пробуждалось в его сердце, долго ходил из угла в угол… Потом вернулся в полутемную комнату, вышел в сени, снова развернул Евангелие…

«Дети! Недолго уже быть мне с вами…» – читал он отмеченные карандашом слова последней вечери Христа с учениками. – «Да не смущается сердце ваше»… «Если мир вас ненавидит, знайте, что меня прежде вас возненавидел»… «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир»…

Отняв глаза от книги, Гриша долго и напряженно глядел в угол, ничего не видя перед собою. И он, этот странный человек, терпит скорбь, «ибо беззакония наши стали выше головы!». Запах избы от ветхого переплета книги напомнил Грише тяжелую работу, кусок корявого хлеба, жесткое деревянное ложе, черные бревенчатые стены. А пустая, безмолвная и вся озаренная солнцем комната – светлое одиночество в минуты отдыха и созерцательной, тихой жизни.

«Ты исполнишь меня радостью перед лицом Твоим!» – вспомнил Гриша и почувствовал, как у него самого радостно и жутко затрепетало сердце и глаза наполнились слезами непонятного восторга… «После сих слов, – читал он дальше, ощущая в волосах словно дуновение морозного ветра, – после сих слов Иисус возвел очи свои на Небо и сказал: Отче! Пришел час, прославь сына Твоего, да и сын Твой прославит Тебя… Я открыл имя Твое человекам… Соблюди их во имя Твое!..»

Иван Бунин

Окна в сад были открыты всю ночь. А деревья раскидывались густой листвой возле самых окон, и на заре, когда в саду стало светло, птицы так чисто и звонко щебетали в кустах, что отдавалось в комнатах. Но еще воздух и молодая майская зелень в росе были холодны и матовы, а спальни дышали сном, теплом и покоем.

Дом не походил на дачный; это был обыкновенный деревенский дом, небольшой, но удобный и покойный. Петр Алексеевич Примо, архитектор, занимал его уже пятое лето. Сам он больше бывал в разъездах или в городе. На даче жила его жена, Наталья Борисовна, и младший сын, Гриша. Старший, Игнатий, только что кончивший курс в университете, так же, как и отец, появлялся на даче гостем: он уже служил.

В четыре часа в столовую вошла горничная. Сладко зевая, она переставляла мебель и шаркала половой щеткой. Потом она прошла через гостиную в комнату Гриши и поставила у кровати большие штиблеты на широкой подошве без каблука. Гриша открыл глаза.

– Гарпина! – сказал он баритоном. Гарпина остановилась в дверях.

– Чого? – спросила она шепотом.

– Поди сюда.

Гарпина покачала головой и вышла.

– Гарпина! – повторил Гриша.

– Та чого вам?

– Поди сюда… на минутку.

– Не пiду, хоч зарiжте!

Гриша подумал и крепко потянулся.

– Ну, пошла вон!

– Бариня загадали вчера спитать вас, чи поїдете у город?

– Казали, щоб не їздили, бо барин сьогоднi прыїдуть.

Гриша, не отвечая, одевался.

– Повотенце? – спросил он громко.

– Та на столi – он! Не збудiтъ бариню…

Заспанный, свежий и здоровый, в сером шелковом картузе, в широком костюме из легкой материи, Гриша вышел в гостиную, перекинул через плечо мохнатое полотенце, захватив стоявший в углу крокетный молоток, и, пройдя переднюю, отворил дверь на улицу, на пыльную дорогу.

Дачи в садах тянулись и направо и налево в одну линию. С горы открывался обширный вид на восток, на живописную низменность. Теперь все сверкало чистыми, яркими красками раннего утра. Синеватые леса темнели по долине; светлой, местами алой сталью блестела река в камышах и высокой луговой зелени; кое-где с зеркальной воды снимались и таяли полосы серебряного пара. А вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свет зари: солнце приближалось…

Легко и сильно шагая, Гриша спустился с горы и дошел по мокрой, глянцевитой и резко пахнущей сыростью траве до купальни. Там, в дощатом номере, странно озаренном матовым отсветом воды, он разделся и долго разглядывал свое стройное тело и гордо ставил свою красивую голову, чтобы походить на статуи римских юношей. Потом, слегка прищуривая серые глаза и посвистывая, вошел в свежую воду, выплыл из купальни и сильно взмахнул руками, увидав, что на горизонте чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской. Белые гуси с металлически-звонкими криками, распустив крылья и шумно бороздя воду, тяжело шарахнулись в тростники. Широкие круги, плавно перекатываясь, закачались и пошли к реке…

Гриша перевернулся и увидал на берегу высокого мужика с русой бородою, с открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз на выкате. Это был Каменский, «толстовец», как его называли на дачах.

– Вы придете сегодня? – крикнул Каменский, снимая картуз и вытирая лоб рукавом замашкой рубахи.

– Здравствуйте!.. Приду, – отозвался Гриша. – А вы куда, если не секрет?

Каменский с улыбкой взглянул исподлобья.

– Ведь вот люди! – сказал он важно и ласково. – Всё у них секреты!

Гриша подплыл к берегу и, стоя и качаясь по горло в воде, пробормотал:

– Ну, если хотите, не секрет… Я просто полюбопытствовал, почему вы меня спросили?

– А мне нужно побывать у знакомых.

– Да, так вы в город едете!

– Разве в город только ездят? – снова перебил Каменский. – И разве знакомые бывают только в городе?

– Конечно, нет. Только я не понимаю…

– Вот это верно. Я сказал, что буду и в городе и у знакомых – вот тут недалеко – на огородах.

– Так, значит, попоздней прийти?

– Да, попоздней.

– Тогда до свидания! – крикнул Гриша и подумал: «Правду говорит Игнатий – психопаты!» Но, отплывши, он опять обернулся и пристально посмотрел на высокую фигуру в мужицкой одежде, уходившую по тропинке вдоль реки.

На реке еще было прохладно и тихо. За лугами, в синеющей роще, куковала кукушка. У берега зашуршали камыши, и из них медленно выплыла лодка. Седенький старичок в очках и поломанной соломенной шляпе сидел в ней, рассматривая удочку. Он поднял ее и соображал что-то, лодка остановилась и вместе с ним, с его белой рубашкой и шляпой, отразилась в воде. А из купальни слышались крики, плеск и хохот. По гнущимся доскам бежали с берега, стуча сапогами, гимназисты, студенты в белых кителях, чиновники в парусинных рубашках…

Грише не хотелось возвращаться туда, и он стал нырять, раскрывать глаза в темно-зеленой воде, и его тело казалось ему чужим и странным, словно он глядел сквозь стекло. Караси и гольцы с удивленными глазками останавливались против него и вдруг таинственно юркали куда-то в темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тело, и приятно было чувствовать под ногами жесткий песок и раковины… А наверху уже припекало. Теплая, неподвижная вода блестела кругом, как зеркало. С зеленых прибрежных лозин в серых сережках тихо плыл белый пух и тянуло запахом тины и рыбы.

Ровно час после купанья Гриша посвятил гимнастике. Сперва он подтягивался по канату и висел на трапеции в саду, потом в своей комнате становился в львиные позы, играя двухпудовыми гирями.

Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме еще стояла тишина светлого летнего утра. Гостиная соединялась со столовой аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко падали на пол зерна семени. В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы.

Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и, покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны:

– Гарпина!

«Какая скука! – подумал Гриша. – Каждый день начинается одним и тем же воззванием!»

– Гарпина! – повторила Наталья Борисовна нетерпеливее. – Гри-иша!

Гриша лениво поднялся с места.

– Ну, что тебе? – сказал он, входя в спальню.

Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела на постели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, она недовольно повела плечом.

– Ах, какой ты, брат, невежа! – сказала она, смягчая слова улыбкой.

Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоял пахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежала развернутая книжка «Вестника Европы».

И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, где записка – что взять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину.

– Гарпина сейчас едет в город, – сказала она, – не нужно ли тебе чего?… Нынче приедет отец и, вероятно, с ним Игнатий.

– Будь добра, поскорее! – перебил Гриша. – Ты ведь знаешь, что сейчас я должен идти к Каменскому.

Окна в сад были открыты всю ночь. А деревья раскидывались густой листвой возле самых окон, и на заре, когда в саду стало светло, птицы так чисто и звонко щебетали в кустах, что отдавалось в комнатах. Но еще воздух и молодая майская зелень в росе были холодны и матовы, а спальни дышали сном, теплом и покоем.

Дом не походил на дачный; это был обыкновенный деревенский дом, небольшой, но удобный и покойный. Петр Алексеевич Примо, архитектор, занимал его уже пятое лето. Сам он больше бывал в разъездах или в городе. На даче жила его жена, Наталья Борисовна, и младший сын, Гриша. Старший, Игнатий, только что кончивший курс в университете, так же, как и отец, появлялся на даче гостем: он уже служил.

В четыре часа в столовую вошла горничная. Сладко зевая, она переставляла мебель и шаркала половой щеткой. Потом она прошла через гостиную в комнату Гриши и поставила у кровати большие штиблеты на широкой подошве без каблука. Гриша открыл глаза.

– Гарпина! – сказал он баритоном. Гарпина остановилась в дверях.

– Чого? – спросила она шепотом.

– Поди сюда.

Гарпина покачала головой и вышла.

– Гарпина! – повторил Гриша.

– Та чого вам?

– Поди сюда… на минутку.

– Не пiду, хоч зарiжте!

Гриша подумал и крепко потянулся.

– Ну, пошла вон!

– Бариня загадали вчера спитать вас, чи поїдете у город?

– Казали, щоб не їздили, бо барин сьогоднi прыїдуть.

Гриша, не отвечая, одевался.

– Повотенце? – спросил он громко.

– Та на столi – он! Не збудiтъ бариню…

Заспанный, свежий и здоровый, в сером шелковом картузе, в широком костюме из легкой материи, Гриша вышел в гостиную, перекинул через плечо мохнатое полотенце, захватив стоявший в углу крокетный молоток, и, пройдя переднюю, отворил дверь на улицу, на пыльную дорогу.

Дачи в садах тянулись и направо и налево в одну линию. С горы открывался обширный вид на восток, на живописную низменность. Теперь все сверкало чистыми, яркими красками раннего утра. Синеватые леса темнели по долине; светлой, местами алой сталью блестела река в камышах и высокой луговой зелени; кое-где с зеркальной воды снимались и таяли полосы серебряного пара. А вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свет зари: солнце приближалось…

Легко и сильно шагая, Гриша спустился с горы и дошел по мокрой, глянцевитой и резко пахнущей сыростью траве до купальни. Там, в дощатом номере, странно озаренном матовым отсветом воды, он разделся и долго разглядывал свое стройное тело и гордо ставил свою красивую голову, чтобы походить на статуи римских юношей. Потом, слегка прищуривая серые глаза и посвистывая, вошел в свежую воду, выплыл из купальни и сильно взмахнул руками, увидав, что на горизонте чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской. Белые гуси с металлически-звонкими криками, распустив крылья и шумно бороздя воду, тяжело шарахнулись в тростники. Широкие круги, плавно перекатываясь, закачались и пошли к реке…

Гриша перевернулся и увидал на берегу высокого мужика с русой бородою, с открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз на выкате. Это был Каменский, «толстовец», как его называли на дачах.

– Вы придете сегодня? – крикнул Каменский, снимая картуз и вытирая лоб рукавом замашкой рубахи.

– Здравствуйте!.. Приду, – отозвался Гриша. – А вы куда, если не секрет?

Каменский с улыбкой взглянул исподлобья.

– Ведь вот люди! – сказал он важно и ласково. – Всё у них секреты!

Гриша подплыл к берегу и, стоя и качаясь по горло в воде, пробормотал:

– Ну, если хотите, не секрет… Я просто полюбопытствовал, почему вы меня спросили?

– А мне нужно побывать у знакомых.

– Да, так вы в город едете!

– Разве в город только ездят? – снова перебил Каменский. – И разве знакомые бывают только в городе?

– Конечно, нет. Только я не понимаю…

– Вот это верно. Я сказал, что буду и в городе и у знакомых – вот тут недалеко – на огородах.

– Так, значит, попоздней прийти?

– Да, попоздней.

– Тогда до свидания! – крикнул Гриша и подумал: «Правду говорит Игнатий – психопаты!» Но, отплывши, он опять обернулся и пристально посмотрел на высокую фигуру в мужицкой одежде, уходившую по тропинке вдоль реки.

На реке еще было прохладно и тихо. За лугами, в синеющей роще, куковала кукушка. У берега зашуршали камыши, и из них медленно выплыла лодка. Седенький старичок в очках и поломанной соломенной шляпе сидел в ней, рассматривая удочку. Он поднял ее и соображал что-то, лодка остановилась и вместе с ним, с его белой рубашкой и шляпой, отразилась в воде. А из купальни слышались крики, плеск и хохот. По гнущимся доскам бежали с берега, стуча сапогами, гимназисты, студенты в белых кителях, чиновники в парусинных рубашках…

Грише не хотелось возвращаться туда, и он стал нырять, раскрывать глаза в темно-зеленой воде, и его тело казалось ему чужим и странным, словно он глядел сквозь стекло. Караси и гольцы с удивленными глазками останавливались против него и вдруг таинственно юркали куда-то в темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тело, и приятно было чувствовать под ногами жесткий песок и раковины… А наверху уже припекало. Теплая, неподвижная вода блестела кругом, как зеркало. С зеленых прибрежных лозин в серых сережках тихо плыл белый пух и тянуло запахом тины и рыбы.

Ровно час после купанья Гриша посвятил гимнастике. Сперва он подтягивался по канату и висел на трапеции в саду, потом в своей комнате становился в львиные позы, играя двухпудовыми гирями.

Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме еще стояла тишина светлого летнего утра. Гостиная соединялась со столовой аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко падали на пол зерна семени. В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы.

Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и, покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны:

– Гарпина!

«Какая скука! – подумал Гриша. – Каждый день начинается одним и тем же воззванием!»

– Гарпина! – повторила Наталья Борисовна нетерпеливее. – Гри-иша!

Гриша лениво поднялся с места.

– Ну, что тебе? – сказал он, входя в спальню.

Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела на постели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, она недовольно повела плечом.

– Ах, какой ты, брат, невежа! – сказала она, смягчая слова улыбкой.

Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоял пахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежала развернутая книжка «Вестника Европы».

И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, где записка – что взять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину.

– Гарпина сейчас едет в город, – сказала она, – не нужно ли тебе чего?… Нынче приедет отец и, вероятно, с ним Игнатий.

– Будь добра, поскорее! – перебил Гриша. – Ты ведь знаешь, что сейчас я должен идти к Каменскому.

– Ну, ты невозможен, наконец! – воскликнула Наталья Борисовна. – Я же тебе и хотела про это сказать… Ты, например, даже ничего не сообщил мне о нем…

– Ты сама его видела.